Амир Аминев
ВОЛЧАТА
перевод Айдара Хусаинова и Зухры Буракаевой
И снова этот вой! Странно вела себя Белолобая - большая, ласковая собака, ее завывания порождали неясный страх в душе Сакины, не давали ей спать. Сегодня, словно вынырнув на минуту из душного омута полумыслей-полуснов, Сакина вдруг поняла причину беспокойства собаки: та жаждала любви!...
Белолобая все скулила, царапала фундамент дома, а вой ее был такой просящий, словно она ждала, надеялась, что хозяйка сумеет помочь. Днем Белолобая исчезала, к вечеру появлялась с виноватым видом, и снова маялась, выла, металась по двору. Раньше перемахнула бы через плетень к соседским собакам или выскочила на улицу, да ведь аула в десять домов уже нет, только заброшенные постройки чернеют, словно призраки.
Сакина вспоминала порой, как рассказывал ей отец, что в ауле была сотня домов, жили мудрые и сильные люди, и звучала в этих рассказах и гордость, и горечь. Никто не знал, отчего в ауле становилось все меньше людей, только однажды приехало начальство и строго-настрого велело всем переезжать в соседнее село. «Вам там будет веселей, - вещало оно, - и техника, и люди в одном месте - живи не хочу». Все уехали. Сакина осталась.
Второй год живет она одна. Громко сказано - живет, так уж - влачит кое-как свои дни. Сын-то с началом учебного года прописался в интернате, приезжает только на выходные.
Ах, эти завыванья Белолобой! Терзают они душу, и блуждает она между печальными мыслями и невеселыми воспоминаниями. Да хоть кобель какой-нибудь объявился бы, что ли! Раньше собаки сбивались в стаи, нападали на гусей и уток, даже порой овцу загрызали... Нет людей, нет и собак. Времена! Может, сводить ее в село?...
Сакина совсем обезумела от воя, и тут вспомнила мужа - если можно его назвать мужем, своего Ваню-Ивана, и сама стала скулить. Тело налилось жаром, и ей захотелось маслом поплыть в его жарких объятьях...
В тот год в уборке урожая помогали им шефы из Тамбова. Работали и днем, и ночью, а вечерами шли в клуб - забавляться народными играми-плясками. Порой, будучи навеселе - как без этого? - начинали задирать местных парней.
Когда люди привыкли к этим рыжим, стали их звать на "халтуру": дрова ли привезти, сено с покосов. В такую жаркую пору у колхоза не выпросишь ни машины, ни лошади, все на жатве, все в поле. А с этими сговориться легко: помочь радехоньки. И денег не берут - согласны на "чекушку". Нет ее - домашняя кислушка подойдет.
Вот так и покойный отец Сакины сговорился с одним - с вечера поехать за дровами. Вместе валили мелкие дубки на склоне горы в полутора верстах от дома..... Вернулись затемно - когда спускались по склону, машина чуть не перевернулась. Пришлось все выгрузить, звать трактор из деревни, вытаскивать машину, снова грузить дрова...
Пока ужинали, этот Иван просто глаз не спускал с Сакины. Следил за каждым движением. Как ни старалась она не обращать на него внимания, взгляды то и дело упирались друг в друга. Это был голубоглазый, с длинными ресницами, с всклокоченными волосами цвета ржи, здоровенный парень. И как он только влезает в кабину своего «Газа», думала Сакина, наверное, колени и голова упираются...
После того, как Ваня-Иван (так в шутку назвала его Сакина) привез им дрова, он вдруг стал заглядывать в гости. И ведь причину находил - что-то в горле пересохло, дайте водички или вашего айрана... В клубе все следил, как она танцует, провожал, берег от пошлых шуточек, от голодных взглядов своих дружков.
Со временем Сакина и сама привыкла к его ухаживаниям, стала видеть в нем защитника. И все же никак не могла серьезно принять ухаживания этого русского - легко все началось, так и закончится в день, когда он уедет. И потому не обращала внимания на укоризненные взгляды деревенских старух - разве грешна она, чего ей стыдиться?
В тот день отца увез в город его младший брат. Он женил старшего сына. Отцу не хотелось ехать, кто же устраивает свадьбу в такой зной, скотина не на кого оставить, но брат упорствовал. Какая свадьба, если нет брата, что был мне за отца, ты должен сидеть на самом почетном месте...
Ближе к ночи, после своей смены, в дверь постучал Ваня-Иван. Сакина не знала - радоваться ей или сердиться, но открыла дверь, пригласила войти, раз пришел. Знала бы она, что через порог в тот вечер перешагнуло одиночество - с сиротливой материнской радостью за ребенка, с щемящей тоской за несостоявшееся женское счастье...
Они поговорили ни о чем.
- Поздно, иди, - сказала Сакина.
- К товарищу жена приехала, между ними, что ли? - сказал он. Правда или нет - разве проверишь? Сакина постелила на две кровати, оба долго не могли заснуть, иногда переговаривались. И только когда за окном заголубело, Сакина заснула.
Когда влажная рука дотронулась до нее, она резко вскочила с кровати, запутавшись в одеяле, ринулась к двери и прямо в ночнушке выбежала во двор. Иван не стал ее преследовать. Может, не хотел лишнего шума, не хотел попадаться людям на глаза.
Прошло немного времени. Он приоткрыл дверь чулана:
- Сакина, заходи, замерзнешь ведь.
- Уходи, потом войду, - ответила Сакина. Она сидела на бревне под навесом.
- Я же сказал - не могу. Там к товарищу жена приехала. Не вру. Заходи, не бойся, я лягу на свое место.
Зашла Сакина, куда денешься. Замерзнуть - полбеды, вот увидит кто - страму не оберешься. Там уж слухи поползут - не остановишь, а почва под сплетню уже удобрена, осталось только вырасти сорнякам... Легли отдельно.
Спустя время Иван вновь перелег к Сакине. Она вскочила, но тут Иван обхватил ее своими ручищами и втиснул в подушку. Сначала обращался осторожно - ласкал, шутил, приговаривал, как она ему нравиться, что увезет он ее в далекий город Тамбов. Но на все слова парня девушка отвечала односложно - нет да нет, и тут Иван завелся и стал действовать смелей. Сакина ругала его, гнала, но разгоряченного парня уже ничего не могло остановить...
Иван ей нравился. Внимательный, ласковый, не такой, как его товарищи - наглые и шумные. Но она не могла представить его в роли своего мужа. Был бы свой, башкир, она бы и не сомневалась, а этот… Совсем чужой, из другого мира, и язык, и обычаи его...
Иван не приходил два дня, на третий вечер вновь постучался в дверь. Сакина прогнала его, ругая на чем стоит. Назавтра он пришел опять. И на этот раз девушка была тверда. Но то ли настырность, то ли еще что, но в один из дней ей Сакина приняла его.
Пока они встречались где попало, скрываясь от отца, от чужих глаз, время жатвы подошло к концу, приближался день отъезда. Он клялся, что приедет, как только возьмет отпуск. Просил, чтобы проводила его до райцентра. Отдал ей транзистор, который подарил ему колхоз за хорошую работу, большую часть заработанного получил зерном, которое привез в дом, отцу отдал свой солдатский бушлат. Сакина могла не сомневаться в его намерениях, в его чувствах. И стала ждать - сначала письма, потом его самого. А вскоре она узнала, что ждет ребенка.
Окрестные волки, прознав, что в деревне нет ни людей, ни собак, осмелели и стали полными хозяевами окрестностей. Прошлой осенью завалили бычка Сакины, зарезали и барана. В темные зимние ночи вой их слышен совсем рядом. Чувствует она, что кто-то крадется вокруг сарая, принюхивается, примеряется. Пока отец был жив, прочно укрепил ограду вокруг сарая, наладил крышу. Не то давно бы придушили весь скот.
Вой умолк. Должно быть, Белолобая, смирившись со своей долей, залезла глубоко под чулан. А может быть и убежала. Однажды она уже сделала это. Не выдержала, не смогла устоять против законов природы…
Вернулась она лишь на третий день, со шкурой, изодранной в кровь. Где ходила, с кем водилась-как узнать? Сакина жалела ее, а потом догадалась: да ведь это не собаки, это волки изодрали несчастную! Разве осмелилась бы хоть одна собака наброситься на рослую, как бычок, Белолобую?
Целую неделю потом она не вылезала из-под чулана. Сакина звала ее поесть, пыталась выгнать палкой… Когда, наконец, она появилась из своего укрытия, ее было не узнать - настолько отощала от голода и тоски. Клочьями висел ее некогда лоснящийся красно-желтый длинный мех (ее щенят воровали именно из-за этого яркого, красивого окраса). Сакина долго смотрела на нее, потом обняла и заплакала...
Лишь через полмесяца собака стала прежней. Сакина ухаживала за ней, как за ребенком: кормила тем, что и самой редко доставалось, позволяла ночевать в чулане. И стала Белолобая нарастать мясом, заблестел-залоснился мех, движения стали проворными, а взгляд все больше устремлялся в лес.
- Ты что, сдурела, хочешь, чтоб тебя волки задрали? - ругала ее Сакина. Но больше всего она тревожилась, что Белолобая не вернется, что оставит ее в полном одиночестве.
По ночам собака жалобно выла, днем не находила себе места. Пришлось привязать. Через пару дней она перегрызла веревку и убежала.
Белолобая вернулась через неделю. Слава богу, жива-здорова, ни ран, ни царапин. Все же отощала, стала медлительной, к тому же все время смотрит в сторону, словно провинившийся ребенок. Не спеша съела все, что дали, потом посмотрела на руки Сакины, заглянула в лицо - словно прося добавки, нехотя скользнула взглядом по двери, вылизала плошку и, опустив голову, скрылась под чуланом. Ни завываний, ни скулежа! С того дня собака стала доброй и покладистой.
Вскоре Сакина заметила, как она полнеет, как брюхо ее и соски набухают, надуваются, движения становятся все более тяжелыми. Теперь Белолобая не бегал почем зря за курями, не облаивала редких гостей, забегавшим к ней в под чулан. Значит, добилась-таки своего. В положенный срок родила Белолобая здоровых - с два кулака - щенят...
Как страдала Сакина, когда Ваня-Иван уехал! Металась, не зная, что делать - то ли уехать куда подальше, то ли искать его в городе, то ли повеситься, броситься в воду... А сплетни ширились, поднимались, как сорняки в огороде - в ауле только и было пересудов, к кому бегали шофера... Слово убивает: из-за пересудов распались две семьи, одна так и вовсе уехала из аула. Имя Сакины тоже перекатывалось на устах... Ей было неловко перед отцом. Был бы свой, из башкир, она бы не теряла надежды, что приедет, женится, а на этого какая надежда? Обманул, бессовестно обманул. Опозорил, надсмеялся, на всю жизнь поставил клеймо бесчестья. Будь он проклят...
Тело наливалось тяжестью, и Сакина дергалась, как муха в паутине, все больше запутываясь в своих мыслях. Однажды не выдержала - пошла вешаться под навесом. Прибежал отец, перерезал веревку. Он чувствовал, что у дочери на сердце. Понятное дело - ругал ее жестоко, но не за то, что спуталась, понесла от чужака, а что хочет погубить ребенка и оставить его, отца, в одиночестве. И добавил, смягчившись: "Беда, она не по верхушкам деревьев ходит, а по людским головушкам. Видать, счастье твое в этом младенце, лишним ртом у нас не будет". Сам прослезился, губы задрожали. С того дня успокоилась Сакина, устыдилась своей слабости, стала ждать, когда ребенок родится на свет. Спасибо отцу, что поддержал ее, помог в безвыходной ситуации. И вправду, если подумать, что она сотворила такого, отчего в петлю лезть? Ведь назначение женщины в том и состоит, чтобы родить ребенка.
В положенный срок у нее и родился мальчик. Вернувшись из райцентровского роддома (как судачили в ауле, что забрал ее не муж, а отец), придя в себя, она хотела было дать весточку Ване-Ивану, да так и не собралась. Понять можно - помимо забот о младенце, вся хозяйство тянула теперь она. И только когда сыну исполнился год, чиркнула пару строчек: что жива-здорова, что такого-то года, такого-то числа родился сын, что назвала Альбертом. Копия отец... И все. Ни слова укора, что разбил ей жизнь, ни намека, чтобы приехал. Ответа не было. То ли письмо не дошло, то ли попало в руки матери (Ваня-Иван рассказывал, что строгая она чересчур). Вскоре она забылось, растворились во времени и черты голубоглазого, с длинными ресницами, с ржаными, желтыми волосами белолицего Вани-Ивана. И, как забывается болезнь, так же забылись дни, когда Сакина выбирала - то ли ехать в Тамбов, то в петлю лезть. Как ни крути, а время - это лучшее лекарство.
Растить ребенка было делом непростым. Особенно тяжко приходилось, когда он болел: в деревне нет медпункта, участковая больница в десяти верстах, а райцентр т вовсе далеко. Хорошо еще, что малыш, словно наперекор несправедливости жизни, болел нечасто, рос здоровым, крепким, и чем старше становился, тем больше походил на отца. Те же голубые глаза, ржаные волосы, белое лицо. Выносливый, проворный, самостоятельный, он брался за любую работу, дело спорилось в его крепких ручонках. В ауле уже не было школы - перевели в соседнее село, оставили Сакину без работы. Ее звали, она не поехала-на кого оставить хозяйство, скотину? Сакина отвезла сына в интернат.
Иногда он приезжал на попутках, другой раз Сакина ездила к нему сама, привозила сменную одежду, штопала-зашивала, угощала чем-нибудь вкусненьким. Конечно, можно было и переехать, но отец твердо решил никуда не уезжать от могилы любимой жены, и о себе сказал, чтоб похоронили рядом. Годы давали знать. Не хотелось ни суеты, ни перемены места. К тому же по оплошности Сакина попала в капкан, который сама и поставила на этих назойливых волков. Отец отвез ее в больницу. Сказали, что повредила кость. Она стала хромать на правую ногу, видать, на всю жизнь. Как тут думать о переезде? Не женское это дело! Вот и махнула она рукой - жизнь течет, и ладно. Пусть себе течет как есть.
Утром она открыла дверь и услышала писк новорожденных щенят. Как обрадовалась Сакина! Наконец-то успокоится ее Белолобая, не станет больше на лес посматривать, не будет пропадать надолго! Она ведь и заступница, и охранительница, и утешительница. Что ни говори - живая душа. Разве мало мерзких людишек к ней заглядывает - вроде бы расспрашивают о житье-бытье, жалеют, а на уме одно: как бы утолить свою мужскую похоть. Сакине тогда стоит только кивнуть собаке, та своим грозным рыком прогонит кого угодно.
Но теперь удивляется Сакина - Белолобая и сама не вылезает из-под чулана, и деток своих не пускает. И звала ее, и ругала, и пыталась выманить разными лакомствами - бесполезно. Когда хозяйки нет, съедает все, что ни поставишь под крыльцо, и снова лезет под чулан. Дни шли, наконец щенки стали выкатываться во двор, обнюхивать крыльцо, появлялись и на улице, за калиткой. Белолобая появлялась вслед за ними. Вытянет передние лапы и наблюдает за своими детенышами - счастлива их радостью. Ночью Белолобая беспокоилась, скулила, видно, боялась волков, и потому Сакина стала запирать ее с щенятами в сарай. Так спокойней. Вначале мех у щенят был красноватого отлива, в мать, затем посерел, ноги стали длинными, мордочки вытянулись, взгляд стал колючим. Сакина стала следить за их повадками, и вскоре страшная тайна раскрылась: это были щенята не собаки, а волка!
Однажды, собирая колорадских жуков с картофельных кустов, она услышала страшный визг и шум. Оказалось, что щенята стали гоняться за курами. Погоняются и перестанут, просто играют, решила Сакина. Но щенки не отставали. Куры спасались тем, что взлетали на навес или бежали на картофельное поле, под ее защиту. Сакина резко прикрикнула на щенков, погрозила кулаком. Щенята остановились, стали пристально смотреть на нее, чуть расставив свои длинные лапы, уши ножницами. Потом стали ее облаивать. Когда им это надоело, они снова переключились на кур. Пока Сакина бежала с того конца огорода, спотыкаясь и падая, они уже разодрали двух кур. Чрез три дня они снова полакомились курицей. Вскоре для них стало обычным делом выбегать на улицу, аж до самой большой дороги, носиться за сороками, воронами, сойками, выть, рычать, облаивать машины, лошадей, людей. И с каждым днем они позволяли себе все больше, становились все проворней страшнее, и не было с ними никакого сладу. Было ясно, что очень скоро они начнут охоту на живность покрупнее кур.
Начало августа. Сакина сметала сено последнего покоса в копну (нынешнее лето пришло позже обычного: снег лежал до самого начала мая, июнь был дождливым и холодным, трава не успела вырасти, и только июль подарил настоящую жару), сняла с дерева сумку, чайник (костер она велела затушить сыну, он решил задержаться ненадолго) и вышли в обратный путь. Вот еще одно дело позади, теперь бы только найти, кто бы его привез. После смерти отца мужская работа на ней, жить-то надо, скотину кормить.
День ясен, деревья радуют глаз своей зеленью - для них лето только начинается. Кругом благодатная тишина, ни звука, словно замерло течение жизни, течение времени.
Овраг с каждым годом забирается все выше, к березняку, луга, словно изъеденная молью шаль, становятся все меньше и меньше. Когда в деревне была школа, она пыталась с учениками сажать деревья, да толку: уже на следующую весну талая вода с гор уволокла их с собой. Через два года вновь посадили деревья - и на этот раз природа проявила свой характер, и те деревца, что остались, были потоптаны, потравлены скотиной. Если бы взрослые взялись за дело, может, что и вышло. Сельчане только рукой махали - разве, мол, исправишь? Теперь выпасы с каждым годом все меньше и меньше, если сдвинется луг до березняка, и сена на зиму не заготовишь. Впрочем, покосы никому и не нужны - деревни-то нет. Кроме Сакины, сюда никто и не ходит.
Когда они дошли до оврага, вдруг Сакина припомнила сон, что видела сегодня ночью. Говорят же - курам снится пшено, ей приснился покос. Но во сне был еще и Альберт... Снилось ей, что овраг все ширится, гложет покосы, а другой своей стороной тянется к дому. И среди этого грохота, шума и рева Сакина слышит крик своего сына: "Мама!"
- Альберт! - кричит Сакина, хватаясь за сердце. - сынок, беги сюда, быстро беги ко мне!" Сын торопится к ней, спотыкается, падает, встает, бежит опять. А овраг все глотает и глотает землю, не дает им встретиться...
Сакина весь день думала о своем сне. Руки собирали сено, сметали в копна, а она все пыталась понять тайный смысл увиденного. Альберт очень вырос за это лето, Сакина с горькой радостью подмечала, как он становится похожим на отца. Такие же желтые, точнее, медные завитушки волос, белое лицо, голубые глаза. И целыми днями слушает транзистор - подарок отца. И тянется к русской музыке, к русской речи. Сакина порой просит переключить на Уфу, пару раз вырывала его из рук, но теперь перестала. Много ли радости в одиночестве? И так лишен детских игр и забав обществе товарищей, пусть делает что хочет. Да вот только ноет сердце, что отцовская кровь берет свое...
Когда она перешла через горку, в глаза ей бросилась легковая машина у ворот ее дома. Белого цвета. Она вдруг испугалась, что это продолжение ее сна. Тревога охватила ее. Подумала, может быть, случайные люди решили расспросить дорогу. Тут она заметила женщину, которая явно ждала ее возвращения - прохаживалась между машиной и воротами, потом присела на скамейку. Похоже, что она здесь с умыслом, с некой целью. И Альберт, сын, все никак ее не догонит. Сказал ведь, что ненадолго задержится в лесу. Ест у него одно увлечение - из корней деревьев вырезает она разные фигуры. Найдет корень, похожий на зверя или птицу, принесет домой и давай вырезать перочинным ножом, выстругивать, выравнивать и вскоре действительно что-то, да получается. Наверное, и сейчас ищет себе эти корни.
Сакина дошла да картофельных рядов, поглядывая на ту женщину. Лет ей под шестьдесят, русская, полная, коротко стрижена, в легком голубом плаще, на ногах туфли на каблуках. Теперь рядом с ней мужчина, вышел из ворот, намного ее моложе, с длинными прямыми волосами, гордый, самоуверенный, ходит неторопливо, словно зная себе цену. Кто такие? И зачем они здесь? Наверное, приехали издалека, может, с района, а может, и с самой Уфы.
Сакина прошла через огород, открыла заднюю калитку, поставила грабли и вилы под навес и только направилась к чулану, как женщина вошла во двор.
- Это вы Сакина Каримова? - спросила она по-русски. Сама смотрит настороженно, даже высокомерно, осматривает с ног до головы. Нос большой, глаза узкие, на левой щеке большая родинка. Движения легки, проворны.
- Да, это я.
Она показалась Сакине знакомой, она словно где-то видела это взгляд, эту родинку на левой щеке. Но где - в районе, в Уфе?
- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
- К вам можно?
- Проходите. Но я... только с сенокоса.
Женщина оставила эти слова Сакины без внимания, махнула рукой мужчине у ворот:
- Миша, идем.
Сакина переоделась, вышла в летнюю кухню, разожгла огонь, поставила чай. Гости молчали. Сакина тоже. Захотят сказать, зачем пожаловали, так скажут - зачем в душу лезть? А незваные пришельцы все озирались по сторонам, словно искали кого-то.
- Далеко живете, еле добрались, - проговорила, наконец, женщина.
- Далеко, - согласилась Сакина.
- А Вы откуда? Из Уфы?
- Из Тамбова.
- Из Тамбова? - Сакину словно ударили по голове, она чуть не выронила самовар из рук.
- Я мать Ивана, - сказала женщина, явно довольная произведенным эффектом. Добавила. - Марья Николавна.
Ах, вот она какая - это строгая, хваткая как мужик, жесткая мать Вани-Ивана. Чего прикатила? Хотя и так ясно - решила повидать внука. Значит, вспомнили, значит, стало любопытно, что на земле есть Альберт. А может, случилось что с Ваней, в беду попал? Хотя и вздрогнула Сакина, но Ваня-Иван уже не был в ее душе тем светлым лучом, угасла лучинка эта с годами. Видать, пока переживала смерть отца, забыла его. И то - ведь не приехал, не написал пары строк. Вот душа и очерствела, стал он ей чужой. И теперь она равнодушно подумала, что и правда, живет в далеком Тамбове человек, которого она когда-то знала. И что с того? А ведь хотела, всегда хотела, чтобы приехал, повидался с сыном.
Сели за чай. Сакина выставила на стол сметану, масло, пастилу, варенье, разрезала белый хлеб, что привозят на машине в соседний аул, курут. Не стала как-то особенно уговаривать гостей, они и без того хорошо поели, выпили чаю - путь-то, действительно, неблизкий.
Наконец послышался топот ног, распахнулась дверь дома и вбежал запыхавшийся сын.
- Мама, смотри, я нашел корень, похожий на козью голову. Лежал на дне оврага, - сказал он, еле переводя дыхание. - Вот два рога, борода...
- Хорошо, сынок, молодец, - сказала Сакина, пытаясь сдержатся. - Вот, поздоровайся с тетей, с дядей, садись за стол.
Мальчик, похоже, только сейчас заметил, что в доме есть посторонние, и тут же выпалил:
- Здравствуйте! - и выбежал на улицу.
- Это по каковски он говорит? - спросила изумленная Марья Николавна.
- По башкирски. Как еще он должен говорить? - удивилась Сакина.
- Ну да, как же, как же, - через силу улыбнулась Марья Николавна. Раскраснелась, молнией отвела глаза в сторону, родинка на щеке подпрыгнула. В глубоко посаженных узких глаза мелькнула искра злости, какой-то непонятной обиды.
И чего, спрашивается, приехали? Не для того же, чтоб осмотреть дом и хозяйство, зачем это им?...
- Я приехала забрать внука, - резко сказала Марья Николавна, словно читая ее мысли.
- Какого внука? - не поняла Сакина, она никак не могла вникнуть в смысл этих непривычных слов.
- Своего внука. Сына Ивана, Альберта.
- Куда забрать?
- Ясное дело - к отцу.
И только сейчас дошло до Сакины, и снова она чуть не упала, будто ее еще раз по голове ударили, и сердце прыгнуло в груди. Она посмотрела на эту женщину и замерла... Ваня - Иван… Сам, значит, послал, дал адрес, указал дорогу. Ах, ржаные волосы, ах, тихушник, мать подослал?
- А сам чего не приехал?
- Ну, милая, знаешь ведь шоферскую работу, он в командировке, не скоро вернется.
- Не на десять лет же уехал!...
- Приедет да уедет. Сказал, чтобы ждали после уборки.
- Вот тогда и приезжайте… за внуком.
Марья Николавна шумно вздохнула и отвела взгляд, наклонила голову, уставилась в окно. Сакина уже не та робкая девушка. Жизнь научила ее жесткости, теперь она в страданиях и уже не ждала от этой жизни ничего нового, точнее сказать - хорошего. Смерть отца и матери, переживания за судьбу сына давно уже сделали ее холодной. И сейчас, ничуть не смущаясь, она смотрится в колючие, высокомерные глаза своей "свекровушки".
- Дело в том, милая, что он тогда… по возвращении… не смог приехать. Долго болел, попал в аварию, затем ремонт, затем снова командировка... Сколько говорила, чтоб он уволился...
- Не десять же лет же по командировкам разъезжал. Что с ним?
- Упаси бог, ничего... Так и быть, скажу, чего это я! Как вернулся, женился. Сноха рожает одних дочерей. А мужик, сама знаешь, сына хочет. Вот и лается с ней, выпивает, кричит, мол на хрена такая жена! А недавно выгнал ее, стал тебя вспоминать, про сына заговорил. И мне сказал - вот адрес. Поезжай, забери сына.
- Как так - забери! - встала на дыбы Сакина. - Он что - бычок какой-нибудь? Кто его отдаст? мучайся, расти, и отдать? Вы бы Ивана своего отдали?
Марья Николавна вновь посмотрела на улицу. Что ей сказать? Нечего.
- Потому и приехала. Давай договариваться.
- Альберта я не отдам. Скажите спасибо, что на алименты не подала. Кто-другой на его месте помог бы, приехал бы, а он сбежал. И, вообще, сломал всю мою жизнь, - на глаза Сакины навернулись слезы.
- Я понимаю, сама мать... Но здесь край земли, нищета. Света нет, радио нет, телевизора нет - живете как в каменном веке.
- Солнце везде одинаковое...
- Да я же не навсегда увезу его, - выжала наконец улыбку Марья Николавна. - В конце августа Иван привезет его обратно.
- Нет, ни на один день не отдам!
- Давай не будем ссориться, я же его бабушка, а ты вроде как сноха. Постарайся понять Ивана. Я же твоему письму не поверила, ох как вздула сына. А теперь вижу - Альбертик-копия его! - Марья Николавна аж всплеснула руками.
- Нет! Я его не отпущу!
Шофер Миша, который сидел безмолвно, вздохнул, покачал головой, встал и грустно вышел - то ли ему было жаль этих людей, что не могли найти общего языка, то ли что ехал сюда за тридевять земель впустую.
- Мы приоденем его, приголубим, а потом сразу и привезем. Он же нам не чужой. Ты одна, тебе тяжело...
Ах, сволочь, знает, на что давить. Верно, живут они тяжело, но сын не не ходит голым, еда хорошая, учится неплохо. Конечно, всего не купишь. И к тому же разве даст отец материнскую заботу, материнскую ласку? Да и что за отец такой, которого не видел никогда, как сможет полюбить его?
Марья Николавна встала с места, походила по дому. Долго смотрела на железную кровать Альберта, на полку, что мастерили они вместе с дедом, на ней стояли его учебники и фигурки из корней деревьев.
Шофер вошел, что -то сказал на ухо женщине. Они вышли, минут десять крутились возле машины, пытались что-то сказать Альберту, который смотрел на них из-за забора огорода, но потом повернулся и ушел под навес, к щенятам. Гости снова вошли в дом. Марья Николавна, будто только вспомнила, стала вытаскивать из сумки спортивный костюм, рубашку, голую фуражку с длинным козырьком, белые туфли (их только в деревне и надевать), какие-то коробки.
- Совсем забыла, тут Иван прислал сыну подарок, гостинцы всякие! - натужно смеясь, приговаривала она.
Затем снова стала бормотать, чтоб отправила сына, предлагала деньги, заискивала, злилась, затем, когда терпение иссякло, стала ругать Сакину на чем свет стоит. И тут, до того говорившая культурно, Марья Николавна показала себя. И вправду оказалась злая и жестокая. Сакина сначала спокойно слушала ее бессвязную брань, потом вдруг опомнилась и молча указала на дверь. "Свекровь" перепугалась не на шутку, когда на нее, идущую с бранью и проклятиями (шофер, почуяв скандал, успел улизнуть раньше), вдруг напали щенки! Один схватился за подол, другой за подол плаща. Они рычали, Марья Николавна визжала. Ругала и Сакину, и щенков бессовестными словами, встряхивала то одну, то вторую ногу, а те входили в азарт, рычали, стали прыгать на нее. Подоспела Сакина, подбежали шофер и Альберт, еле отогнали зверенышей. Пока она бежала к воротам и садилась в машину, все кричала:
- Сволочи, басурманы, чукчи, дикари! - и другая, уже не разборчивая брань.
Машина резко рванула вперед...
- Мама, кто это были? - спросил Альберт.
Что сказать ребенку? Как есть? Раньше он плакал, все спрашивал - кто мой отец, где он, почему все обзывают меня рыжим, русаком. Она утешала его, какой же ты русский, твой отец башкир, вот только все не может приехать, обязательно приедет, потерпи еще чуть-чуть, а сама поворачивала голову и заливалась слезами... Может, и вправду выложить все, как есть? Большой ведь, когда-нибудь все равно надо признаваться. Вот сейчас вроде самое время.
- Это мать твоего отца, - выговорила с трудом Сакина. Тяжело было говорить, а сказала, так словно камень в души упал.
- Кого, моего отца? - мальчик тут же стал вглядываться в даль, словно желая увидеть ту машину еще раз.: - А чего сам домой не вернулся?
Так и сказал - домой. На глаза Сакины навернулись слезы. Домой. Кто знает, где его дом...
- В командировке он.
- Что, так долго?
- Он возвращается и вновь уезжает.
- А сюда не может попросится?
- Зачем?
- В командировку.
- Не знаю. Может, не хочет.
- Почему?
- Не знаю.
- Он далеко отсюда?
- Далеко. В Тамбовской области.
- Это далеко?
- Кто знает. Я не ездила.
Альберт посмотрел на мать и опустил глаза.
- Может, поедем?
- Куда?
- Туда.
- А что нам там делать? Если бы отец захотел тебя увидеть, приехал бы сам. Не едет же.
Вроде все сказала, а на сердце стало тревожно и мутно. Значит, хочется ему, значит, согласен ехать. Это что - любопытство или кровь тянет... Ей вдруг захотелось кричать, криком выплеснуть все наружу - всю свою искалеченную жизнь, одиночество, несправедливые, грязные слова этой женщины, то, что сына тянет к ним. Сакина вроде бы взяла себя в руки, но слезы не слушались, потекли по щеке. За что ей это, за какие прегрешения? Почему она так несчастна?
- Мама, не плачь, я знаю, зачем они приезжали. Я же все слышал, что вы говорили. Не бойся, я не поеду с ними. А если заберут - я сбегу. Вот увидишь...
- Спасибо, сынок... - Сакина прижала сына к себе.
Машина повернула и скрылась наконец за кустами вдалеке. Только белые клубы пыли остались висеть в знойом воздехе.
Сакина заметила, что вечером сын склонился над картой и пытался линейкой что-то измерить, выписывал какие-то цифирки на бумагу. Она склонилась над ним и вздрогнула - он измерял расстояние между их районным центром и Тамбовом.
Щенки совсем сбесились. Днем еще ничего, носятся, резвятся, но по ночам воют, да так жутко! Порой их завывания напоминают вой Белолобой, порой чудится, что зовут они своих собратьев, таящихся на дне оврага.
Однажды днем вцепились в нее. Альберт еле оттащил их. Сакина решила было прогнать их в лес или отдать кому-нибудь, но сын был против. Сказал, что Белолобая потеряется или ее задерут волки. Тогда Сакина перестала их кормить. Щенки, жалобно скуля, вились у порога, царапали доски чулана, выли, выли...
Наконец, они подстерегли и сожрали последнюю курицу. Сакина испугалась, что от голода они могут напасть на Белолобую, Сакина покрошила хлеб в обезжиренное молоко, вынесла им. Словно решив отомстить за то, что держала их голодными, один щенок вцепился ей в ногу - в ту самую, которая покалечена капканом. Она схватила вилы и отпихнула его под чулан.
Под утро волки напали на Белолобую. Из-за боли в ноге она не смогла запереть ее в сарае, а честно сказать, попросту забыла. Должно быть, волки выследили, а может, их позвали сами щенята? Лишь посветелело, Сакина выбралась на улицу, заглянула под чулан - слава богу, жива... Стала звать - не вышла, подняла голову и тут же опрокинула ее на передние лапы. А щенят нигде не было. Сакина стала искать их, - ведь не придушили же их волки, осмотрела двор, улицу, сарай, сад, кричала, звала, но не было ни звука, ни их самих. И только потом вдруг ее осенило: их увели с собой волки! А может быть, они сами ушли-не зря распоясались, все выли в сторону оврага, на лес, бесновались, все трепали, толкали мать, будто хотели, чтоб она не лежала смирно, а увела их куда-то...
Сакина почувствовала, как тело наливается душным жаром. Не хватало воздуха, поднялся жар, ноги стали подкашиваться. Она дала кое-какие указания сыну, и хромая, вышла на большую дорогу, где ее подхватила машина с зерном и довезла-спасибо шоферу, из ее деревни оказался, - до самой районной больницы. Там она сказала, что ее укусил щенок, врачи испугались, что бешенство, тут же сделали ей укол, взяли кровь, напихали таблеток и велели лежать десять дней.
Пришлось лежать две недели, не отпускали. Когда вернулась, сына дома не было. Перепуганная, она кое-как добралась до соседнего аула, до интерната (учеба к тому времени уже началась). Оказалось, что он предупредил и учительницу, и воспитательницу - мама в больнице, надо присмотреть за домом, меня не теряйте, как только мама выздоровеет, я сразу приду. А на прошлой неделе какая-то русская на белой машине все расспрашивала о ней. Вот приехал отец, а дома ни Альберта, ни матери, говорила она.
Надо же, опять приехали, подумала Сакина. А может, вовсе не уезжали, ждали момента? Стоило ей попасть в больницу... А может, и вправду Ваня-Иван приехал? Как узнал, что мать вернулась ни с чем, так сам собрался в дорогу. Но разве он мог поступить так подло? Ах, зверье, ах, волки, увели, украли ее единственного ребенка, ее будущее. Что делать? Пуститься в погоню, звонить в милицию, устроить скандал и поиски, засудить эту бабу!
Сакина упала без чувств.
Ночь, вернее, пока еще темный вечер. Укутавшись в фуфайку, Сакина вышла во двор. Прохладно. Снегом пахнет. Пусть уж выпадет скорей, осень и так затянулась. Пусть каждое время года приходит и уходит в свое время. В небе, словно вымытом доброй рукой, мерцают яркие звезды, тихо плывет ленивая луна. Где-то вдали сверкает огнями далекий город, даже слышно, как нетерпеливо кричит поезд, как мерно стучат колеса. Да, верно говорит Марья Николавна, там настоящая жизнь. Куда теперь Сакине до таких высот. Хоть и жила без телевизора и холодильника, жизнь у нее была настоящей, потому что у нее был сын, был смысл. А теперь его нет, и все стало ненужным... Она послала телеграмму, написала письмо, умоляла, стращала, собиралась поехать сама, а вот все не может сдвинуться с места. Все ждет, что приедет сам, что его привезут домой. Кто знает, вспоминает ли ее сынок, Альберт, ее ненаглядный, там, в Тамбове, родимую сторонку, или же приоделся и все забыл? А ведь обещал, что вернется. Но разве дадут ему это сделать... Вот ведь и щенки Белолобой не вернулись к матери, нет... Надо будет подождать денька-два и собираться в путь...
На дне оврага выли волки. Среди них теперь и детеныши Белолобой. Они облаивают мать, что их родила, Сакину, что их кормила, родной дом. Нет, даже не облаивают, а воют. Воют, как их отец, воют, как все остальные. Научились выть по-волчьи. А может, однажды придут за ее единственной коровой - теперь им надо утверждаться в волчьей стае.
Белолобая, навострив уши, вслушивается в этот страшный хор, скулит, и, словно прося прощения, трется об ноги Сакины, махая хвостом, и с тоской, тихо взлаивает в сторону оврага...
1993
