Cабир Шарипов
Апау
Перевод Айдара Хусаинова
Быль
Многие земляки мои, в особенности-то старожилы, еще помнят - в самых дебрях Белорецкого района, в верховьях речушки по имени Аталям, была деревенька дворов на двадцать. Именовали ее по-всякому: кто запросто Шпалорезкой именовал, а кто - по имени той речушки.
В годы войны, известное дело, строили много бараков для жилья. Кто поизворотливее- так и дома себе возводил. А в той деревушке и была устроена распиловка бревен на доски, заготовка шпал, «чурок» для топки паровозов, и, конечно же, дрова, рейки для забора и всякая всячина, которая выходит из дерева. Было чем заняться - выхлоп тоже был: рабочий люд более-менее сыт, одет, в деревушке «фунциклируют» школа-семилетка, контора, фельдшерский пункт, кузница. Даже телефон имеется для связи с районным начальством. Люди трудились на совесть. Бригады соревновались, энтузиазм подогревали лозунгами: «Даешь…», «За победу…»
Кое-кого из мужиков оставили по «броне»- нужна была древесина, как можно больше, особенно хвойных пород: сосна, ель, лиственница. В День Победы лесорубам даже организовали праздничный обед - дали двойную пайку требухи. Все это было, полвека с той поры миновало…
…Не живут лесорубы на одном месте - деловой лес кончается или делянки отдаляются от местожительства, они тут же перебираются поближе. Дело это хлопотное, но тут уже ничего не поделаешь. Десятки деревушек и хуторков по берегам Зилима, вдоль хребта горы Зильмардак, так вот и обезлюдели.
…Что же я, пятилетний малай, делаю в этой, обреченной на вымирание деревушке? Да хромаю! Это, конечно, временное явление. Сам виноват - со своими ровесниками играл на месте разобранного дома, где моя зять жил, ну и наступил нечаянно на гвоздь. Как заору! Ой-ой-ой! Испугался сильно. Старался, конечно, не плакать, тихонечко скулил, как щенок. Тут испугаешься- поднял ногу, а к ней доска ровно прилипла, словно самодельные короткие лыжи. Ну, ее-то оторвали, дегтем или йодом помазали, сверху приложили подорожник, и все дела. Хожу с той поры, подпрыгиваю на одной ножке.
В семье-то нас четверо, детей - две сестры и старший брат Апау. По утрам и вечерам за нами присматривает полноватая, в выцветшем камзоле[1]тетка. Она и готовит, и прибирается в доме.
Да, Апау - это не имя, а кликуха такая, то есть - немой. Полный смысл этого прозвища я пойму, когда повзрослею немножко.
Родители с дедушкой с бабушкой вчера запрягли в телегу лошадь и уехали на рудник в десяти километрах нас. До сих пор не вернулись что-то. Я знаю - там домов не меньше тысячи, там радио говорит, которое похоже на дедушкину шляпу. Там паровозы ходят - тащат вагоны с желтоватой железной рудой, гудки подают, а порой слышится взрывы- это горную породу рвут аммоналом. До Шпалорезки порой долетает, стекла вон дребезжат.
Ну вот. Я остался дома, дескать, за лошадью буду смотреть. Если бы не нога, все остальное очень даже ничего, главное - сыт. И русский тукмас[2], который называется макаронами, у него внутри пустота, словно трубка, - мне понравился. И патефоном я научился пользоваться - поет машина сама по себе, на разных языках, разные мелодии. И ёще мне нравятся пузатые часы, которые по утрам звенят, называется - будильник. К уху поднесешь - тикают!
Что еще? Деревушка небольшая, но детей изрядно, они веселы и немножко избалованы родителями, потому что - послевоенные. Особенно нас много около бараков за ручейком. С нами играет один мальчуган - он русский, хорошо понимает по-башкирски.
Очень интересно играть на пилораме! А вот эта ржавая штука, например, называется локомобиль, он сломан.
Мы с Апау играем с мальчиками вместе. И домой идем вместе, а то старшие могут избить или обидеть меня. Сам Апау в играх не участвует, на свое прозвище не обижается, только нахмурится, пробурчит что-то под нос и всё. Вообще-то он не совсем немой, кое-кто его прекрасно понимает, особенно Мансур, его ровесник, худощавый, долговязый мальчик. Оказывается, двоюродный брат.
Я подружился с его младшим братишкой Басиром, у нас имена даже похожи. Мы до устали катаемся на «таратайке» (на ней обычно бревна подтаскивают к пилам) по кривым, покрытых ржавчиной рельсам, падаем, барахтаемся на полуистлевших опилках. В это время наши носы щекочут запах сосновой смолы и вонючих папирос, которые тайком старшие покуривают.
Тут вдруг пошел разговор - кто оттуда родом; некоторые мою родную деревню знают, бывать приходилось. Мансур, например, недавно только прохаживался по длинной улице моей родного аула. А вот родина его - маленький аул на склоне горы Алатау. Я слыхал о нем - там моя бабушка замуж вышла за моего дедушку. Там же родилась моя мама.
…Кто-то чертит на опилках: вот речка Аталям, мы воду здесь набираем, летом она неглубокая - по колено. Весной, в половодье - доходит до шеи. В военное лихолетье земляки умудрялись сплавлять бревна до погрузочной станции. Аталям чуть выше бывшего чугунного «завода» вливается в Зигазу, а та за горами впадает в перекатистый Зилим.
Мансур из опилок строит «горы» -вот хребет Зильмардак. Ай-яй-яй! Какая высокая гора! Там всегда дуют прохладные ветры, с верхушки видны все окрестности. А за ним - хребет Ологор…
Тут начинается суматошная стрельба из «пугачей». Самый лучший - у Мансура. Он заряжает его головками от спичек, поджигает через маленькое боковое отверстие на медной трубке. Гром, взрыв! Здорово! Войнушка удалась!
Тут Апау кивает мне - пока не поздно, надо смыться. К нему придираются - иди, мол, один. Братан не поддается, указательный палец правой руки «точит» о ладонь левой руки: мол, ножик наточу и отрежу тебе кое-что. Обычно старшие так пугают младших.
Идем. По пути слышим грустную, душераздирающую мелодию. Что это? Мы решаем затаиться, как разведчики. Тут Апау поднимает из-под ног завалявшийся прутик и водит по руке, словно скрипач. Он увидал, как на крыльце ближайшего барака мужчина крепкого телосложения играет на скрипке. Мы знаем- он ее сам смастерил.
Мы дошли до крайних домов. Тут меня подзывает сидящий на широкой скамье около забора голубоглазый, краснолицый мужчина в кепке набекрень. Апау идет дальше - он увидал, как в соседнем дворе переодетая в старый бабушкин бешмет наша тетка доит корову. Корова-дура не узнает, потому стоит смирно, не бодается.
Подхожу к тому мужчине. Это брат моего деда. Открыв легкую калитку, на улицу выходит приятная бабка в белом платке, опускается на скамью. Я их в первый раз вижу, но своим детским сознанием начинаю понимать родственную связь с этим человеком. В то время все друг за другом начинали перебираться в свои родовые гнезда-деревни, и мы с этой семьей впоследствии долгие годы будем жить близкими соседями.
Из этого солидного мужчины, моего дяди, азартного, удачливого охотника-медвежатника позднее получится справедливый мулла. Вот такая участь ждет в будущем голубоглазого лесоруба. А женщина в белом платке, его жена, станет «Матерью-героиней», ей вручат орден в бархатной шкатулке. Все это в будущем, а пока бабайка[3]меня дразнит:
- С «работы» идешь? Вот, хуттый, говорил тебе: не смейся надо мной, сам захромаешь. Вот и пожалуйста! Айда, присядь!
«Хуттый» - это его любимое слово. Как-то спросил у него, что оно означает. Толком не объяснил, сказал, что из Корана, что-то вроде баламута. Потом-то его самого стали называть Хуттый- карт[4]. На он не обижался, а даже гордился.
- Ну что ты говоришь, - это вступает его жена. -Он тебя вовсе не дразнил, он, непутевый, на гвоздь наступил. Позавчера с нашими вместе допоздна прыгали, ну и вот!
Тетя на моей стороне. Жалеет, защищает, грозит пальцем в сторону старого фундамента, где доски валяются со старыми гвоздями. А старик берет меня на коленки, посмеиваясь, рассматривает рану на ноге, что-то про себя бормочет, заговаривает, дует.
- В нашу породу пошел, будешь, как мой дедушка, твой прадед Шарип. Крепкий был мужик, знатный охотник! К вечеру зайди на чай, ладно? Скоро, даст Бог, из Белорецка сын вернется, с гостинцами. Он там каменщиком работает.
- За ногой-то следи, не запусти… - добрая тетя обо мне беспокоится. - Дай-ка, сынок, ногу перевяжем.
- Вообще-то надо, - это дядя. - Родители и завтра, наверно, не вернутся. По обычаю гостеприимство на три дня растягивается… Пошли, медовухой угощу, хуттый. Пробовал когда-нибудь?
- Да, - отвечаю я гордо.
Заходим в дом, прохладно. Длинная, вдоль всей стены досчатая кровать-хике, посредине стол, некрашеный, без клеенки. Останавливаю свой взор на большой Почетной грамоте на стене.
- Сталин… - говорю я, глядя на усатого дяденьку, изображенного в середине Красного знамени. - Он же умер… зимой.
- Нет, весной умер, - дядя поправляет меня, гордо добавляет. - В день не меньше восьми саженов древесину готовил и складывал. За это дали. Исключительно одним топором… Да еще нередко около килограмма хлеба получал: за двойную норму выработки.
- А почему, дядя, твою фотографию не поставили туда?
Хороший я задал вопрос, наверняка. Только ответа не было… Попробуй, хромым, одним топором перевыполнить тяжелую норму - один валишь, один рубишь, один складываешь…
Перевязанная тетей рана, обработанная «зеленкой», перестала ныть. Мне стало легче. В это время в окне показалась кудрявая голова Апау, он махал мне рукой, показывая в сторону реки. Это означало, что пора отвести нашу молодую лошадь на водопой. Старшие велели. Сами они, как я уже сказал, уехали в гости на дедушкиной кобыле.
Приглашать родителей в гости зять наш приехал на мотоцикле - редкость в те годы. У них новоселье - новый дом построили. Еще у каких-то сородичей родился малыш - пригласили на зубок… Да матушке на базар надо заглянуть, купить кое-что.
Ладно, пусть побудут. А нам надо накормить савраску, накосить на ночь молодой травы, привезти домой. Апау берет на плечо косу, в другую руку - видавшую виды точилку, а я за ним, верхом на лошади. На ночь траву натаскали - завяжем снопик, и на спину лошади. По крутой, зато прямой тропинке спускаемся к реке.
На следующий день стало еще жарче. Лежавшая под телегой старая лохматая собака передвигается по ходу тени, ищет в ней прохладу. Апау саврасую запряг в телегу, зовет меня на сенокос. Взяли с собой айран, хлеб и поехали. Мимо проплывают полусгнившие кучи опилок, где мы вчера играли. Сегодня здесь никого нет, голоса мальчишек слышатся с лесистых берегов речушки.
К ним не подойдем, подальше от греха - забыл сказать, вчера один пацан щелбаном по лбу угостил. Очень больно. Добавил бы еще - да хорошо, Апау увидел и разозлился. Хотя брат лишен дара речи, зато руки у него крепкие и сильные. Есть чего пугаться…
Вот уже доехали до вчерашнего места -зеленый берегу, где мы косили. Апау вытащил спрятанную в кустах косу. Мы спускаемся вниз по склону - здесь трава сочная, густая, высокая. Слепней - туча, терпи давай!
Под кудрявой черемухой зажигаем дымный костер, рядом привязываем лошадь - едкого, тухлятного дыма слепни не переносят.
Костер попыхивает дымом, саврасая жует, а я понемногу таскаю траву на телегу. Когда Апау отдыхает, я наблюдаю за рыбками в речке. Голавлишек и хариусов я мигом узнаю, в нашем Зилиме они довольно крупные.
В кустах поют разноголосые птицы, чуть ниже по реке плавают домашние гуси. Я их отпугиваю камушками, а они неугомонно норовят подплыть.
После перерыва - питья вкусного, кисленького айрана - Апау собрал листья репейника и подбросил саврасой: оказывается, это любимое их, коней, лакомство.
Да, чем мы хуже других, почему не должны искупаться в речке? Я удивился: у брата, оказывается, только руки и лицо смуглые, загорелые, а все остальное- белым-бело. Он даже плавать не умеет, а я, хоть и маленький, барахтаюсь по-собачьи.
По возвращении домой сестры все допытываются, показывают рукой в сторону реки - почему там всюду дым.
- Пожар что ли, ваших рук дело?
- Да подымили малость, - пытаюсь оправдаться. - Отпугивали комаров и слепней.
- Ушли, не потушили… Как бы беды не было…
Тут заглянули Мансур с Басиром. Им сегодня не до игр. Даже патефон не хотят слушать. Договорились, что завтра пойдем за ягодами. Они знают отличные ягодные места, а мы потом - за сеном их поведем, заодно порыбачим: у Апау есть маленький марлевый бредень.
…Никто меня не разбудил, встал очень поздно. Ага, и родители вернулись из поселка! Мне привезли сандалии. Одна мне как раз, вторая тесновата - мешает повязка на ране.
Вышел во двор. Женская половина семьи меня жалеет, мужики посмеиваются - нечего, мол, прыгать и бегать где попало. Всё-таки дедушка настойчиво советует по пути домой заехать в Зигазы, в участковую больницу, там перевязать мою рану. Завтра же.
Мои сестры, они чуть старше меня, работают в огороде, пропалывают картошку. Трудятся старательно. Чуть в стороне и Апау корячится, стоя на коленях.
День солнечный, но прохладный. Отцы наши в дровянике обсуждают необходимость телеги с железными осями. Хорошо бы! А то нашей саврасой тяжело таскать телегу с деревянной осью.
Испробовав всяких сладостей - гостинцев, я тоже иду в огород. Но мы же дети - большая часть времени проходит за болтовней да баловством. Вскоре бабушка отзывает меня, мол, нога болит, вдруг хуже станет, тем более ты гость и т.д. Полоть немного, и без меня справятся.
- Помой ему ногу и перевяжи, - говорит бабушка моей маме, которая швейной машинке что-то шьет.
Перевязала она мою ногу или нет, я не помню. Зато помню… Ах, помню…
…Перед воротами снаружи собралась толпа. Открыв окна пошире, слышу, что собачатся крепко.
- Вчера ваши малайки нашего гуся зажарили и съели на берегу речки, - слышу я голос незнакомой женщины. - Наша собака шустрая, принесла крыло домой.
- Да ты что, мал он такими делами заниматься. - Удивленный голос моей матери. - Твоя собака сама и сожрала гуся, так и есть.
- Да нет же, сваренные кости до сих пор валяются около костра ваших мальчишек. - Хоть и малы еще, на злое дело хватило! Ваш Апау пашет как батрак, вечно голодный… - неугомонно тараторит злоязычная женщина.
- Постой-ка, может, это твой сын застрелил и съел? Он же везде болтается с самодельным своим наганом, - вмешивается моя бабушка.
- Притесняете вы Апау, - ругается женщина, захлебываясь, - пользуетесь, что не родной…
- Не родной так не родной, что поделаешь, - бурчит кто-то.
- Вот это да - гусиные воришки! Спустить штаны и надрать задницу соплякам! - рвется один из мужиков.
- Эй вы, не очень-то увлекайтесь! Если есть свидетели, то за этого недоноска отдам большого, может даже барашка, так и быть! - кипятится бабушка с обидой в голосе . - Надо же, разошлись тут! А твои дети хорошо, что ли кушают? А насчет работы - так ведь отец заставляет.
- А может, это дело городских зимагоров? Забыли, что ли, сколько беглые бандиты нас мучили? До сих пор, наверно, кто-то скрывается в лесу, - как бы оправдываясь говорит дедушка, зачем-то сжимая кулаки. - Ладно, сейчас узнаем…
Я выхожу на крыльцо. Вдруг широко шагая, распахиваются ворота, во двор влетает разъяренный дедушка. Видно, что он на взводе. В таком состояние он становился страшным и опасным.
Вот он остановился около телеги, хрипло позвал Апау: «Быстро ко мне!» Я, незамеченный, затаился тут же.
Как только Апау подошел, тот, глядя сверху вниз, стал допытываться. Апау вздрогнул от дедовской ярости, но категорически мотнул головой, отрицая обвинения.
- Гусиный вор! - как клеймо, через русские ворота слышны проклятья. - Кость чтобы застряла в горле, тогда сразу заговорит, никуда не денется!
- Не проклинай зря, бестолковый! Ишь, гусиный вор…
Гуся-то я знаю, что это такое, а вот слово такое - «вор» что означает, мой разум еще не понимает.
- Скажи правду! - я оборачиваюсь к телеге, откуда громом доносится зловещий окрик, и вижу: у дедушки волосы дыбом, глаза вытаращены, а в руке у него кнут - тяжелый, метра два будет. До этого кнут, с короткой медной ручкой, до блеска смазанный дегтем, висел в чулане, на деревянном гвозде. А сейчас он, зловеще, как змея, рассек воздух и обрушился на Апау. Он как-то странно зажмурился, прикрывая лицо локтем, большие серые глаза испуганно заблестели, как у жеребенка. Он бросился под телегу, но кнут, привыкший гонять лошадей и коров, успел обжечь то ли спину, то ли плечо.
- Душу вытрясу! - Кнут, извиваясь и собравшись кольцами, снова оказался в руке у дедушки, подготовился к новому нападению. Даже лохматая старая собака, видимо, выражая свое негодование этим безумием, пару раз недовольно гавкнула. Но собака знает своего хозяина -в такие минуты надо держаться от него подальше. И она поскорее убежала прочь.
Но тут Апау поднялся во весь рост. Он не стал плакать горькими слезами, оправдываться с характерным для него заиканием, но в его глазах отразилась нескончаемая обида: ну зачем так злиться, оскорблять ни за что! Был бы грех - другое дело…
Для него самое невыносимое, что его ударили передо мной, братишкой, что он потерял авторитет как старший сородич. Да еще вдобавок ко всему открыли, чтобы весь мир увидал его унижение…
Да, ворота открылись. Женщины устремились к выходу, зеваки стали расходится, а кнут в руке дедушки опять ожил - сейчас он ударит спину Апау.
- Не трожь! - забыв про ногу, я в три прыжка оказываюсь между дедом и братом, вернее, между справедливостью и несправедливостью.
- Не трогай, - повторяю я, и, всхлипывая, добавляю: - моего брата!
Тут дедушка растерялся от неожиданности, а бабушка, вырывая кнут из его огромных рук, сердито приговаривает:
- Животное! Ишь как разошелся…
Но дедушка еще не остыл; грозится Апау, который ищет между жердями свою большую кепку с помятым козырьком:
- Пристрелю, и все, зачем мне такой нужен!
Не пристрелит, конечно, только грозится. Хотя ружье у него есть. Видел - под крышей висит. Новенькое ружье, толком даже не испробованное. А у деревенского, ну, другого моего дедушки ружье бывалое - все в царапинах. Еще у него широкий, серебристый кинжал с блестящей цепочкой имеется. Говорят, Сталин подарил за то, что дедушка во время войны немало медведей и лосей, диких коз подстрелил и сдал государству на мясо. Много и пушнины добыл дедушка.
Про Сталина думаю - неужто дорогу нашел в нашу деревню? У нас ведь даже электричества нет, затерялась в лесу! Если так, он, конечно, молодец.
Но вообще в душе у меня все кипело. Ярость, возмущение, даже ненависть к моему любимому деду - все это раздирало мое нутро. От этих чувств я даже слова выговорить не мог.
Я так и стоял посреди двора, опустив руки, молча смотрел, как толпа медленно расходится. Мне показалось, что взрослые тут же забыли все, что было: кто-то громко рассмеялся, затараторили женщины. Кажется, расправу над Апау односельчане восприняли как забавный случай.
Я долго стоял, словно оглушенный людским равнодушием и дедушкиной жестокостью, чувствовал себя несчастным, хотя меня никто и пальцем не тронул.
Ищу своего отца, хочу уговорить его быстрее уехать домой. Но взрослых уже нет дома, они ушли в гости к соседям.
Тут вспоминаю: Апау! Ему, наверное, очень плохо. Я бегом влетаю в сени. Он там, на железной кровати. Лежит, шмыгая носом, обиженный на весь свет. Дрожа всем телом, отодвинулся лицом к стене, уступая мне место. Я прилег к нему, разделяя его горе. Я - счастливый человек, есть кому меня любить: у меня есть мама и еще две бабушки. А вот беднягу Апау некому утешить. Чувствую, он незаметно плачет. Может, вспомнил родную мать - первую жену деда? Хотя вряд ли, она же его трехлетним привезла сюда и бросила, ссылаясь на нужду.
Вроде бы есть о чем поговорить, а не получается - нам, «гусиным ворам»…
***
… У того Мансура судьба сложилась очень плохо. Прошло немного времени, и в один день он стал хвастаться спрятанным под крышей сарая пугачом. «Смотри, какой - с резинкой, если зарядить порохом - стреляет». И стрельнул, мол, сейчас спящую деревню разбужу. Знал бы, что у себя за пазухой ангела смерти таскал!
Господи, хотя бы на один палец в сторону отвел бы этот пугач! Может, тогда прикрепленная к ручке медно-железная трубка не воткнулась бы ему в голову?
Запрягли пару резвых коней, повезли в Зигазинскую больницу.. Не доезжая нижнего кладбища, Мансур попрощался с жизнью, с этим жестоким миром. Захлебываясь в слезах от горя, вернулись домой твои родичи.
Обо всем этом рассказал нам сосед, старик в тюбетейке, приехавший из Аталяма. Не только рассказал, ой-ой, а строго-настрого предупредил нас: « Совсем от рук отбились, то в лесу, то в огородах стрельба за стрельбой, словно война какая-то. Видели, чем может все закончиться? Смотрите у меня, еще раз увижу или услышу, сам лично пристрелю…»
Я же говрил, в наших краях слово «пристрелю» - это предупреждение, просто пустое слово, часто можно услшыать. Жаль, очень жаль Мансура, хороший, искренний мальчуган был…
***
Прошло несколько недель. Мы давно вернулись к себе домой. Жизнь текла своим неспешным чередом. Помню, приехали с сенокоса и уже собирались ложиться спать, когда к нам неожиданно нагрянул Апау. На нем была одежда типа спецовки, на ногах кирзовые сапоги. Моя мать увела его пить чай в летний домик. О чем они говорили с мамой, мне неведомо.
Потом мать рассказала, что на следующее утро брат-путник направится в сторону Саралы, пойдет еще дальше, за вершины горы Такоты, в деревню, где живет его родная мать.
Из той деревни, находившейся в километрах сорока от нас, она когда-то привезла маленького Апау к бывшему мужу. Видно, огромное желание увидеть родную мать, найти в её лице защитницу заставило его преодолеть 80 километров. До нашей деревни он шел скорее всего по скосившимся телефонным столбам, а как дальше дело было - - одному черту известно…
…Многие годы спустя, после вуза я работал в республиканской газете. Во время очередной командировки я оказался в той самой деревне и неожиданно встретил Апау. Вид у него, я скажу, был великолепный! Он возмужал, окреп, стал походить на дедушку.
Он меня не узнал. Ничего удивительного, все-таки прошло двадцать лет. Он сначала всматривался, пытаясь вспомнить, а когда я напомнил про своих родителей, про дедушку, он сразу расплылся в улыбке, прямо как в детстве. Радостно бормоча, он пригласил нас с шофером к себе домой на чай.
Я был наслышан от знакомых, что он женился, что у него довольно крепкое хозяйство. Мы тогда торопились, у нас на исходе был бензин и поэтому спросили, где находится заправка. Или даже самого взяли в машину, чтоб показал дорогу. Апау нас проводил до конца лесопункта. К сожалению, тогда мы не стали обратно заезжать в деревню, сразу же уехали в Уфу.
Очень жаль, что мы с Апау не смогли толком пообщаться. Больше я его никогда не видел. Мне почему-то кажется, что он до сих пор там же стоит. То ли провожая, то ли встречая…
А дедушка со своей семьей вскоре переехал на рудник. Дом его находился на окраине поселка, поближе к молодым соснам. Его внуки до сих пор там живут. Этот дом очень удобно расположен.
Как-то, будучи в гостях, я вспомнил про Аталям, тамошние события. Дед был немногословен, даже молчалив, только буркнул:
- Брось, что было, то было. - И как бы оправдываясь, добавил: - Нервы ни к черту, в плену ведь пришлось мучаться. Повидал собачью жизнь, даже хуже собачьей.
Глаза его заслезились. Когда-то, узнав, что фашисты решили ликвидировать лагерь, дед с товарищами камнями закидали прожектора и потушили их. Враги в темноте нес могли расстрелять их из танков.
Дедушка не врал и не преувеличивал. Он вообще не умел врать. Долгие годы он трудился во благо Родины от всей души, находясь уже на заслуженном отдыхе. Работал на отвале, где водой обмывают осколки руды. Премиями, подарками различными его награждали, поощряли, имя занесли в книгу «Они вернулись с Победой». А ведь могло быть и по-другому - с «того» плена мог попасть в другой, советский...
С войны не все возвращаются. А если возвращаются, то инвалидами или душевнобольными. В соседней деревне родной отец моего сверстника, однорукий фронтовик, прибил родного сына ухом к стене бани. Другой пример: один вояка из нашей деревни привез с фронта трофейную саблю и частенько гонял по всей округе всю свою семью вместе с малыми детьми. Другой бедолага, надев длиннополую шинель, вытащив из-за пазухи острый винтовочный штык, орал на всю деревню в летние знойные дни: «Не зажигайте очаги! Вспыхнет пожар - заколю!» До сих пор перед глазами…
Однажды ночевали на сенокосе. Моя дядька, бывший фронтовик, додумался до того, что избил маленького сына, моего троюродного брата, заставил всю ночь косить сено.
Поэтому сейчас я оправдываю суровое отношение дедушки к Апау. По крайней мере, стараюсь это сделать. Все-таки ему самому пришлось помучиться. «Фашисты бросали хлебные крошки, пленные кидались на них, а те кнутами, кнутами…» Вот почему дед, чуть что, хватался за кнут!
Я с детства называл его дедушкой. И сейчас так же называю. Он был человеком грубоватым, необщительным, но всегда был готов придти на помощь. Кто-то из односельчан меня «просветил» в свое время: не родной он тебе, настоящего деда застрелили в 37-ом году… Я чувствовал это.
Дома с увеличенной фотографии на меня смотрел короткоусый, чернобровый красивый мужчина. Моя мать всегда его вспоминала: «12 декабря из Зигазов его увезли. Ночью посадили в кошевку. Он в леспромхозе кассиром был. Мне было 12 лет…Берия виноват, проклятый!» Ей простительно, откуда должна знать простая деревенская женщина, что теми репрессиями не Берия, а Ежов руководил. Надо заметить, что про Сталина она до смерти не обмолвилась плохим словом.
Сейчас тех, кого я называл, давно уже нет на свете. И мать с отцом, и бабушки-дедушки, и приехавшего из Аталяма охотника-муллы, и скрипача, и людей, которые «потеряли» гуся… Пусть будет земля им пухом!
Понаслышке знаю: Апау на семидесятилетие деда пешком прошел восемьдесят километров, поздравил. По дороге домой он завернул в аталямский шалаш деда, задержался на два-три дня, помогая ему косить сено. О чем, интересно, разговаривали отец с сыном? Вспоминали, наверно, былое. Знамо дело, особо не откровенничали.
Когда восьмидесятилетний отец отошел в мир иной, немой сын снова одолел то расстояние и даже участвовал в похоронах. Я тоже, чуть раньше, когда дедушка слег, успел с ним попрощаться.
А ведь в те годы - когда Апау, то есть Ахмадулле, было десять лет, когда он собирался ночью бежать к матери, он все-таки зарезал одного гуся. Может, он думал, что по дороге будет чем подкрепиться… Кто знает!
Что еще? Когда Апау покинул Аталям, одна девчушка долго ходила подавленная. Эх, думаю, бросить бы тот злосчастный кнут в пасть огня!
От того ржавого гвоздя, что вонзился в мою ногу, давно не осталось и следа, а вот случай с гусем до сих пор на душе моей словно незаживающая рана…
…Недавно услышал - последний барак в Атяляме разобрали в прошлом году, растащили по бревну. Не прогнили они, несмотря на то, что простояли полстолетия. Ведь сосны, они как люди, бывают разными: есть гнилые, а есть и крепкие. Да!..
[1]Камзол - национальная одежда башкирок
[2]Тукмас - лапша
[3]Бабай -дедушка
[4]Карт - старик
