Гульсира Гиззатуллина-Гайсарова
Душа все та же
Рассказ
Перевод Айдара Хусаинова и Зухры Буракаевой
- Мама!
Перекрыв шум воды, этот возглас разорвал тишину. Женщина вздрогнула, бросила умываться, застыла недоуменно.
- Мама!- послышалось все также отчетливо, где-то совсем рядом.
Сын. Это его голос.
Залифа стала лихорадочно одеваться, позабыв, что не смыла с себя мыльную пену, она уже ничего не понимала, одни только мысли, мысли в голове.
Зря она так волнуется. Конечно, сын у нее в больнице, вот уже два месяца, но вроде бы он пошел на поправку. Залифа час как вернулась от него, только помыться да переодеться, пока он спит. Что же могло случиться за это время?
Сердце не слушается, стучит в груди так, будто готово выскочить наружу, словно сообщена ему неведомая летательная сила.
Залифа бестолково, ударяясь об углы, стала собираться, она торопливо ходила по квартире, словно думая, что слова отца ее ребенка запутаются в этом беспорядочном хождении и не догонят ее.
- Ребенка уродом родила, и сама скоро сдуреешь, - не в первый раз сказанные слова словно громом оглушили ее.
Она уже привыкла сносить обиды, но некоторые фразы проникали в нее и грызли изнутри как черви. Вот и теперь, услышав в очередной раз: «…хоть бы сдох он, что ли», - Залифа, не выдержав, бросилась к мужу, схватила за грудки, в ярости стала трясти:
- Не бери грех на душу, покайся!
Змеиное шипение, а не голос вырывались из ее искаженного горем рта, а руки уже сами собой потянулись выцарапать мужнины глаза. И только увидев, как они от страха словно собрались выскочить из своих орбит, женщина разжала пальцы, уже раскаиваясь по многолетней привычке, уже замаливая черные слова, обращенные к мужу.
Нельзя. У нее нет права обижаться ни на кого. Надо благодарить мужа, что не бросил ее с ребенком, надо жить с этим чувством.
Так думает Залифа. И правда, без мужа она давным-давно умерла бы с голоду. Кому она нужна с ребенком? На работу не выйдешь... А ребенок требует ухода, заботы. Чтобы вылечить сыночка, сколько она по врачам бегала, сколько денег на это ушло? Потому Залифа мужу своему по гроб жизни благодарна, только что в ноги ему не стелется.
А вот себя Залифа винит, винит за то, что сыночек родился больным. Чувствует она вину перед всеми - перед мужем, перед родными, врачами, друзьями. И самая страшная вина - перед сыном, что обрекла его на такую мученическую жизнь.
Когда он лежал у нее под ее сердцем, уж как оберегала его, нежила. Ела то, что душенька просила, глаз не сводила с мужа, чтобы их сын был таким же красивым, умным, сильным, рослым…
Но только лишь подумает об этом Залифа, как начинает метаться, словно рыба, попавшая в бредень, словно лесной зверек посреди лесного пожара, и тогда долго сдерживаемое рыдание, словно низовой огонь, взметается вверх.
***
Младенец для матери, каким бы уродливым он не был, - огромное счастье. У него неповторимый запах, такой сладкий, такой прелестный! Ведь это ее сын. Сынок!
То ли потому, что природа обделила младенца, она щедро наделила его чуткостью, подвижным и гибким умом, невероятным обаянием. Хоть и было ему всего четыре годика, но чувствовал и понимал ее малыш полнее и глубже своих сверстников, тоньше переживая происходящее на свете. Может быть, само сознание того, что он - калека, заставляло мальчика быть добрее и человечней.
Залифа не переставала изумляться, с каким восхищением и жалостью ее больной сынишка смотрит на мир вокруг себя. И на свою маму он обращал взор не как дитя, а как взрослый человек - нежно и бережно. От всех бед, навалившихся на мать, хотел оградить своим тщедушным тельцем.
Часто Залифа просыпалась от ласки его тонких, нежных пальчиков. Откроет она глаза и встречает полный нежности взгляд сынишки. О, эта любовь двух страждущих сердец! Она словно заставляла этот мир, погрязший в своей жестокости, сделаться чуть-чуть милосердней.
- Ты мучаешь себя, обвиняешь себя в том, что твой ребенок калека, - сказала ей какая-то старуха, которая однажды подошла к ним прямо на улице. - От жалости к нему у тебя разрывается сердце. Но знай - он родился таким по воле Божьей, таково было Его желание. Перед тем, как воплотить душу в нашем мире, Всевышний показывает ей тело, в котором ей придется жить. И если душа согласна, она рождается на свет. Если же нет- тогда ребенок рождается мертвым.
Еще старуха сказала:
- Его душа и твоя душа словно одно целое. Такое понимание бывает редко. Это не ты его, а он тебя лечит от всех страданий, которыми ты полна.
«Да, да! - твердила про себя Залифа, влетая в двери больницы. - С такой святой душой ничего не может произойти. Я же переношу все страдания без единого стона, Всевышний не должен послать мне более тяжкого испытания».
Ну что может случиться со спящим ребенком за какой-то час? - успокаивает сердце холодный разум. Но сердце отчего-то чувствует все, что творится на свете. Скорей, скорей! - зовет оно, обгоняя минуты, заставляет бежать, и минуты эти горят, и струйки пламени обжигают, а сердце все торопит, потому что знает, что только в материнской Любви заложена сила, которая может победить самого ангела Смерти.
Успеет ли оно на это раз?
Оказалось, что нет…
-Перед тем, как отдать богу душу, он звал вас, - говорит медсестра странным голосом.
- Он кри-чал?
-Нет, позвал еле слышно… Два раза…
- Сердце мое услышало тебя, - прошептала Залифа. - Услышало…
«Оба молодые, здоровые, нарожаете еще славных, здоровых малышей», - бодрился заведующий отделением, здоровенный улыбчивый башкир родом из Ишимбайского района. Медсестры тоже успокаивали Залифу, а сами шептались: «Хорошо, что умер. Мать от себя освободил и сам больше не мучается».
А несчастная мать, сжав свое отчаявшееся сердце, из которого по капле текла змеиная кровь, потеряла надежду хотя на частицу человеческого понимания. О, если бы кто-то отринул разум, понял ее сердцем!..
Залифа не пыталась кого-нибудь разжалобить, никто не видел ее плачущей, страдающей. Чем больше били ее изнутри огненные бичи, тем спокойней и неприступней казалась она.
Холодная, словно мраморная статуя, она устроилась на прежнюю работу. Коллеги ее не признали: рядом с ними жила только тень прежней веселой, задорной Залифы. Но что осталось прежним - это усердие в работе. Она вцепилась в нее, она работала, не поднимая головы. «Ничего, отойдет», - шептались за ее спиной товарки. Отойдет! Гусыни! Какие глупые гусыни!
А вот муж был доволен. Еще бы! Теперь дом сверкал, во всем - чистота и порядок. Стол накроет- ну хоть царя в дом зови. Правда, уюта больше не было. И еда была, как бы это сказать, без особого вкуса. А вот и сама - когда обнимаешь, обнимет. Хочешь поцелуя - поцелует. Но тепла нет. Ласки- не дождешься. Словно кукла каменная, а не человек.
Слава богу, радовался про себя муж, избавились от напасти. Он был, как это сказать, горд собой. Еще бы- ремень его терпения оказался прочным, не лопнул. Можно смело смотреть в глаза людям. А вот скажите, кто бы еще смог бы вот так же переносить все тяготы от ребенка-калеки и жены, которая махнула рукой на весь мир и дышала только этим неполноценным созданием? Вот он - стерпел…
Правда, стал малость выпивать. Но ведь это не от праздности какой, от жизни тяжелой. Как ведь горько, как обидно - твой первенец родился уродом… Не было такого в роду - ни у него, ни у нее... А сколько вокруг тех, кто пьет без всякой на то причины?
Вначале он никак не мог уместить в своей голове мысль, что у него, такого здоровяка, с таким красивым телом, могло появиться это жалкое создание? Засомневался, а была ли его жена верна? И очень долго хотелось, чтобы его подозрения оказались верными. Страсть как хотелось, чтоб он не имел никакого отношения к этому уродцу, чтобы можно было плюнуть в лицо этой грешной женщине, обидеться смертельно и сладко думать, что грех не остается безнаказанным. Как же ему хотелось поверить, что беда приходит неспроста.
Но чем старше становился сын, тем больше становился похож на своего отца. Черемуховые глаза, точеный нос, тонкие губы, даже родинка на удлиненном подбородке - все как у него, один в один. Муж просто бесился от такого сходства, просто исходил желчью. Но что поделаешь, живой человек… Не свернешь шею, как уродливому цыпленку, не выкинешь на помойку.
Поэтому теперь каждый понимает, отчего ему дышится так радостно, так легко. Он все надеялся, что уж теперь-то они заживут по-людски. Радовался, что никто не стоит между ним и женой, к которой он не успел охладеть. Одно угнетало, что жена все не никак не может прийти в себя. Так и хочется схватить ее за плечи, трясти, кричать ей в лицо: «Ну чего тебе не хватает, чего?» Руки не поднимаются, язык не поворачивается. Боязно, а вдруг она посмотрит на него глазами такого льда, что потом уже не отогреться…
Вместе с жизнью ребенка оборвалась нить, связывавшая ее с мужем. Не только с мужем, но и всем миром… Равнодушие, холодная пустота, ослепляющая темень - что еще осталось ей в этом мире?
Но был какой-то мерцающий лучик где-то в самой глубине ее существа. Нет, это была не надежда. Когда ее руки обожгла могильная земля, укрывшая тельце ее сына, о какой надежде можно говорить после этого?! Нет, этот лучик связывал ее с иным миром, далеким от надежд и разочарований, миром, который находился где-то там, в точке соединения высшего Разума с Космосом. Это был луч, который был дальше разума и чувств, словно некий проблеск интуиции. Он словно давал понять Залифе, что сын ее не оставил ее навсегда.
Казалось, что это сияет сама милосердная душа ее сына, что она не хочет растворяться в вечности, оставляя мать в пропасти безысходного горя. И безутешная мать понимала, что этот луч будет ей светить, пока на небосводе души сияет ее любовь, ее тоска по сыну. Она прятала этот лучик в самую глубину сердца, туда, где его не достанет мертвящий холод разума.
Порой она стала забываться. Она устремляла взор в одну точку и раз за разом вспоминала все мгновения счастья, пережитые с сыном. Когда замечала, что окружающие странно оглядываются на нее, приходила в себя, вновь бралась за работу. Даже во сне Залифа не решалась полностью отрешиться от этих дум. Она дремала, словно чуткая старуха-ведунья Мескей, у которой один глаз бодрствует, пока второй спит.
Так прошла зима. А весной… Весной уже нельзя было скрыться от своих чувств. Когда вся природа предается безудержному веселью, они обостряются: тоска кажется еще острей, печаль - невыносимей, а горе - черней…
Когда терпение ее было уже на пределе, Залифа получила письмо из деревни, от матери. Сердцем почувствовав, что ее дитя стоит на краю пропасти, она позвала к себе, намеренно горько пожаловавшись на здоровье.
Мать и вправду сдала. И дом, который всегда блестел, как на картинке, тоже поблек, потемнел от старости.
Залифа припомнила, как в детстве перед майскими праздниками они все вместе приводили дом в порядок, и принялась за работу, чтобы вернуть это ощущение.
Вытряхнула каждую перину, каждую подушку, выстирала и погладила шторы, покрывала, натаскала воды из колодца, согрела. Стала скрести каждое бревно душистой мочалкой из липовой коры.
Каждая трещинка, каждый гвоздик в этих бревнах - все такое родное, такое милое. Она чувствовала, что оживает, что жизненные соки начинают бродить в ней. Воспоминания солнечного детства унесли ее, закружили, и она невольно забыла свои страдания, а значит, и сына.
Как было хорошо, сладко, светло в детстве… Она чувствовала, что оживает, что жизненные соки начинают бродить в ней.
Очнувшись, она посмотрела на небосвод своей души и обомлела: лучик ее сына почти погас! Залифа содрогнулась. Она предала сына, она смогла забыть его! Пусть на миг, но забыть!
Ночью, во сне, он не пожелал подойти к ней. Вот он печально стоит у ворот, не желает зайти во двор, где буйствует зелень травы. В глазах у него слезы…
- Я же тебя не забыла, сынок, - умоляла Залифа. - Я не забыла, я только забылась…
Но сын покачал головой и ушел. И Залифа, понимая, что ничем не может его удержать его, проснулась в ужасе. В город она вернулась, полная самой черной тоски.
Измученная этими чувствами, женщина не заметила, что забеременела, что в ней зародилась новая жизнь. А когда узнала, осталась равнодушна. Только тошнота, и больше никаких чувств.
Дни, полные горя, переходили в ночами отчаяния, летели над землей одной длинной лентой. И вот однажды, в момент безысходности, Залифа вдруг содрогнулась от проснувшейся в ней нежности. Вдруг словно лебяжий пух коснулся ее, словно теплый ветерок прошелестел возле щеки.
Мир озарился радугой. Неизвестная радость вдруг побежала по всем капиллярам и венам, оживляя и душу, и тело. Эта волна дошла до ее бледных губ, заставили их заалеть, словно маки, И вот вспыхнули искорки в ее туманных от печали глазах. Залифе вдруг захотелось вздохнуть полной грудью, громко и звонко рассмеяться. Она вздрогнула от своего голоса, испугалась, что вспугнет благодать, которая овеяла ее.
И тогда под сердцем у нее пошевелился младенец. И тогда мать поняла тайну своего счастья - это в младенца вошла душа. Душа ее сына. Она знала это наверняка, иначе как бы спала пелена черного горя, из-за которого ее сердце горело в адском огне?
А теперь эта душа снова с ней, нет, не там, где-то в недосягаемой вершине, куда не дотянуться ни одному человеческому разуму, не на безымянном островке в бесконечном холодном океане, а здесь - под самым ее сердцем. Теперь она могла прикоснуться к нему, теперь она могла его приласкать.
В срок, возвещая звонким голосом о своем прибытии в мир, появилась девчушка - здоровая, красивая, живая.
Все радовались счастью Залифы -родня, соседи, сослуживцы. Наконец, говорили они между собой, она забыла своего несчастного первенца.
И только мать знала тайну своего счастья, тайну своей любви и благодарности. Она силой своей любви сумела вернуть к себе сына, его душу, которая оторвалась от слабого тела, душу, которая должна была затеряться в бесконечном пространстве Космосе!
